Мечта наизнанку.
Или что я однажды получила вместо собаки.
Когда мне было восемь, я отчаянно, до дрожи в коленках мечтала о собаке: доброй, безмерно любящей, преданной, с деловым мокрым носом и умными коричневыми глазами.
Хотелось гулять с ней по парку, беззаботно бегать наперегонки и смеяться над тем, как развиваются ее уши от быстрого бега или как забавно она прыгает в попытке поймать на лету резиновый мяч, чтобы, обслюнявить его донельзя и вернуть мне.
В моих грезах это был смышленый кокер-спаниель с отливающей на солнце золотом шерстью, легкого нрава и без скучных обязанностей, которые сопровождают любого четвероного друга – квинтэссенция преданности, любви и чистейшей воды счастья, которые присущи только ребенку.
Солнечного, отливающего золотом счастья не случилось.
Оно, еще призрачное, построенное на неуверенных обещаниях родителей, и вовсе рассыпалось в пыль, столкнувшись с моей пахнущей «вентолином» астмой, которая набирала силу и регулярно укладывала в палату интенсивной терапии; крошечной однокомнатной квартирой, в которой едва помещалась наша и без того маленькая семья, и отдающей потусторонним холодом стеной, которая с каждым месяцем все выше вырастала между мамой и папой.
Собаки не случилось.
Детская мечта плавно и незаметно перекочевала в список несбывшегося, тем более, что домашний питомец, до невозможности противоположный солнечному спаниелю, у меня все-таки появился.
Мне было одиннадцать, когда я принесла в нашу уже потрескивающую от холодной ненависти друг к другу «однушку» ее, Алексис — мяукающий и весьма сомнительного вида плод любви матери-ангорки нетяжелого поведения и неизвестного дворового отца.
Злющая до чертиков, зеленоглазая и чертовски умная она оберегала свою территорию не хуже бойцовской собаки.
Шипела, атаковала без предупреждения, пускала кровь соседям, имеющим неосторожность зайти, чтобы воспользоваться нашим дисковым телефоном или одолжить щепотку соли, рвала хваленые лайкровые колготы моих одноклассниц, метила попасть в глаза и гнала всех прочь поганой метлой.
Сотрясала запертые за собой двери, орала устрашающим голосом что-то подозрительное похожее на матерщину, аккуратным рядком складывала на порог дачного домика задушенных птиц и мышей с безжизненно свесившимися со ступенек хвостами и спала на письменном столе, в тепле лампы, мешая делать уроки.
Шли годы.
Темперамент Алексис не сбавлял градуса накала.
На смену дисковым телефонам пришли мобильные, дачу мы продали, и она вела скучную жизнь чопорной горожанки, время от времени позволяя себе разве что сбросить цветочный горшок с подоконника иди по-сорочьи украсть и спрятать в укромное место какую-нибудь девичью побрякушку.
Все чаще спала у меня в косах, прогоняя прочь мигрени, скупо, словно стыдясь, просила ласки и приноровилась спать на клавиатуре моего первого громоздкого компьютера.
Предупреждающе шипела на вхожих в дом воспитанных мальчиков, снисходительно терпела трескотню подружек и лютой ненавистью ненавидела того, кому я однажды отдала сердце и позволила остаться в своей жизни на долгих два года.
Выслеживала его беззаботные босые ноги, затаившись под кроватью; шипела самые отвратительные кошачьи ругательства вслед и однажды прицельно сделала лужу в новенькие итальянские туфли пижонистого, падкого на роскошь возлюбленного.
Царапала мои руки, обиженно отсиживалась на шкафу в ответ на ругательства и угрозы скорой расправы, и пришла ко мне в постель только после того, как мы расстались окончательно, и я сожгла возле мусорных баков все, что сохранило память о нем: от совместных фотографий до галстуков и забытых книг.
Она сидела на кухонном подоконнике, когда я вернулась домой после ритуального сожжения, и отблески пламени все еще отражались в ее выпуклых инопланетных глазах.
Прошло еще несколько лет.
Алексис все сложнее было скрывать тоску, и она деланно-неторопливо спрыгивала со своего кресла и семенила встречать меня из очередной командировки.
Демонстративно ненавидела мою дорожную сумку, пропахшую поездами, презрительно щурила желтые глаза, ходила за мной след-в-след по гулкой квартире и громко жаловалась на одиночество и мою халатность к жизни.
Рак съел ее, казалось, в считанные дни.
Я до сих пор помню то солнечное позднеапрельское воскресенье, когда ветеринар развел руками над распластанной на смотровом столе Алексис со вздувшимся животом — и покачал головой в ответ на все мои отчаянные попытки изменить невозможное.
В тот день я единственный раз в жизни плакала при всех.
Шла по центру родного города, таща тяжеленную переноску с беснующейся внутри умирающей бестией, размазывая слезы и не видя сквозь них ни недоумевающих людей, ни машин, ни ослепительного весеннего дня.
Рухнула на заднее сидение такси и разрыдалась.
Она умерла в среду.
По-собачьи преданно дождалась меня с работы и, агонизирующая, задыхающаяся, просочилась из темной щели между обувным шкафом в прихожей и стеной, куда загодя ушла умирать, обратно, в мир живых — будучи не в силах выносить мои испуганные вопли и отчаянный зов.
Вернулась, чтобы последний час жизни провести у меня на руках в машине, которая нарушая все правила, мчалась в ветеринарную клинику, где я упросила того самого, воскресного, врача сделать так, чтобы моему самому преданному и бесстрашному другу больше не было больно.
Она лежала на столе, и последнюю минуту смотрела на меня своими всепонимающими, инопланетными и ставшими прежними глазами — смертельная поволока ушла из них, она была умиротворенной и снова моей до последнего кошачьего уса.
Я гладила ее, шепча о том, что всегда буду помнить и всегда буду любить — слезы капали ей на нос и на металлический стол.
Потом она в последний раз внимательно, испытывающе посмотрела мне в самую душу — мол, как же ты справишься здесь, без меня? — вздохнула устало и закрыла желтые, горящие расплавленным золотом глаза.
На моих часах было 19.50 — и это был первый вечер за двенадцать лет, когда Алексис не встретила меня на пороге нашего дома.
Я зареклась заводить домашних питомцев.
Прошло одиннадцать лет с того горького, пахнущего первым весенним дождем, вечера.
Жизнь сделала множество самых невероятных виражей, закрученных похлеще морского узла и триллеров Ю Несбе, столь щедрых на головокружительные взлеты и зубодробительные падения — и завтра с утра с сыном мы идем в лабораторию.
Чтобы вдвоем, памятуя о наследственности, сдать кровь на всевозможные аллергены, связанные с собачьей шерстью, слюной, кормом и прочая.
Чтобы по дороге домой зайти в зоолавку и присмотреть корзинку, ошейник и резиновый мячик.
Потому что скоро я привезу домой Барбару.
© Ksenia Reznikova 2019
