Я рисовала всегда, сколько себя помню — пока «всегда» это не оборвалось лопнувшей струной в семнадцать лет.
Семейная легенда гласит: едва я научилась стоять, держась за перекладины манежа, тут же дотянулась до фломастеров тети-школьницы, схватила один из них и давай от души творить новый мир прямо на простыне, высунув от усердия язык.
Увидев своего щекастого ребенка, который с упоением разрисовывал все вокруг темно-синим фломастером, родители прослезились от умиления и вынесли единогласный вердикт – художником будет, не иначе.
Прошло время: простыни, обои и даже гладкие межкомнатные двери, выкрашенные белой краской и испорченные каляками-маляками сменили альбомы для рисования. В скромном семейном бюджете плотно поселилась графа расходов на бумажную продукцию и фломастеры, которые закупались в невообразимом количестве.
Рисовала я исключительно на одной стороне альбомных листов: тот, который переворачивался, был признан изнанкой, не достойной создания очередного шедевра.
Фломастеры быстро выходили из строя, особенно горячо любимая мной «морская волна», скрипели по бумаге едва начиная подсыхать, усердно слюнявились, заливались дедушкиным одеколоном с невообразимой плотности запахом – и безжалостно выбрасывались в порыве праведного гнева.
Потому что глаза у принцессы должны быть непременно бирюзовыми, волосы желтыми, а силуэт — черным.
Подите прочь с вашими уговорами.
Купите новые.
Я могла рисовать везде и в любое время.
Никогда не скучала наедине с собой – а когда ближе к восьми годам начала быстро проглатывать толстенные книги вроде «Робинзона Крузо, «Анжелики» и собраний сказок Туве Янсон, то и вовсе нередко начала проваливаться в свой рукотворный мир.
С удивлением обнаружила, что книги дают самую благодатную почву для развития всевозможных сюжетов на бумаге и никогда больше не скучала в непогожие дни, в периоды болезни, когда приходилось безвылазно находиться дома, или на пике летних каникул, когда разъезжалась вся знакомая детвора и по дворам гуляло эхо.
Это сейчас мой сын всем своим видом демонстрирует негодование при виде официанта, когда тот любезно приносит вместе с детским меню набор карандашей и раскраску. Как настоящий мальчишка, он рисует человека из набора палочек, и, если очень хочет порадовать меня изображением меня, то может пририсовать сережки.
И я задыхаюсь от восторга.
…Однажды родители привели меня, тринадцатилетнюю, к Николаю Ивановичу для того, чтобы он давал уроки живописи, основы композиции и графики. Двухметровый, очень пожилой, с зычным голосом, скрывающий беззащитную лысину под смешной вязаной шапочкой, он слыл отшельником.
Жил в старом беленом домике, затерявшемся на отшибе среди яблонь и полей, беззлобно ворчал по пустякам и на закате своей жизни с радостью делился с разнокалиберной детворой азами своего мастерства, грушами-лимонками из собственного сада и горьким чаем с плавающими в нем чаинками.
Он показал мне однажды, как смешивать краски, добавив в золотистую охру лимонно-желтый. Объяснил, как работать колонком и плоской кистью, сколько добавлять олифы для того, чтобы развести масляные краски, и почему не стоит увлекаться краплаком.
Учил, как правильно выстраивать свет, делать так, чтобы картина не рябила и дышала.
Ворчал и отправлял домой, когда начинало смеркаться.
Однажды долго стоял за спиной, когда я, забыв обо всем на свете, вылепливала кистью летние предгрозовые облака.
Молчал тяжело.
— Таким как ты всегда будет непросто в жизни, девочка…
— Почему?
— Потому что такие как ты никогда не останавливаются на полпути и не идут на компромиссы с самим собой. Ты или будешь рисовать всю жизнь или оставишь это раз и навсегда…
— Я не понимаю…
— Потом поймешь. Поймешь, что отказываться от таланта, данного Богом, грех.
Помню, как удивленно обернулась и посмотрела на учителя: он смутился, пробурчал что-то еле слышно и ушел на кухню выразительно греметь кастрюлями.
А я вернулась к своим облакам.
В саду жужжали сытые пчелы, солнце грело голые ноги и пробиралось сквозь кружево ветвей — мне не дано было понять тогда, в разгар собственного четырнадцатого лета, смысл слов человека, прошедшего войну и прожившего сложную долгую жизнь.
Я была наивно уверена в том, что состояние «соскальзывания» в чудо, данное от рождения, всегда будет пребывать со мной и во мне.
Как тень в солнечный день.
Как умение делать вдох.
Как мамина улыбка.
Это и два последующих лета я рисовала запоем.
Масло, карандаш, уголь.
Экспериментировала с техникой, бумагой, красками.
Работа с натуры, на пленерах и бесконечно импровизировала.
Сорванная от сидения спина будет мне аукаться последующие двадцать лет, масляная краска намертво въедалась в кожу под ногтями, на школьных каникулах домой я приходила только ночевать — но была наполнена счастьем до краев.
В пятнадцать лет заработала первые деньги.
Мои живописные работы успешно продавались в Германии, а я творила собственный черно-белый мир и прекрасных крылатых женщин с большими глазами и тяжелыми грудям.
Они парили над опустевшими городами, обвивали белыми ногами хмурых сильных мужчин и закрывали их своими спинами от любой опасности.
Потому что мужчины сражались на поле битвы и создавали новые империи, но именно женщины, стоявшие за их левым плечом, имели истинную власть и меняли ход истории.
Это был мой мир — и он был прекрасен.
Отголоски его я увидела только тогда, когда перелистывала страницы своей первой книги и удивлялась тому, что «Поток» вернул мне, безголосой и заблудившейся, возможность рисовать прекрасные картины и удивительно-живых героев, созвучных с каждым, кто однажды прикоснулся к роману.
Пусть это случилось спустя пятнадцать лет с той минуты, когда я в сердцах выбросила все кисти и краски, сорвала со стен своей комнаты рисунки и выбрала другую профессию, никогда больше не прикоснувшись к тому, что наполняло меня счастьем до самой макушки.
Пусть я словами нарисовала свою книгу.
Но — нарисовала.
Много лет ко мне еще потом приходили в снах те счастливые дни с привкусом груш-лимонок, горького чая и беззаботной тишины внутри себя. Тогда сердце было наполнено солнцем, а внутренние демоны еще не открыли своих желтых глаз.
Потом и сны те иссякли, и я переехала.
Потом закончился город моего детства.
Потом закончилась я.
Потому что, как говорил мой учитель, отказываться от того, что дано Богом, большой грех.
Недавно, спустя без малого двадцать лет мне захотелось взять в руки карандаш и лаконичными, жесткими линиями нарисовать Ворона с презрительно прищуренными глазами и Лилиану, на красивых губах которой навсегда поселился стыд того земляничного утра.
Миа-беглянка все еще ускользает от меня, я не вижу ее в полной мере, разве что мелькнут из-под женского убора непослушные локоны у висков, дрогнут в нежной улыбке губы и света вокруг станет чуточку больше.
Придет время — и они оживут на бумаге также, как ожили на страницах книги.
История Ворона не закончена, я работаю над продолжением трилогии и, вместе с героями, леплю себя заново, наново, наощупь, слушая сердцем и робко дотрагиваясь кончиками пальцев до своей мечты.
Найдите в себе смелость не отказаться однажды от того, чем живет сердце.
Потому что в одно прекрасное утро, проснувшись в своей упорядоченной, сытой и понятной жизни, ты попросту не вспомнишь одну важную вещь — кто ты есть на самом деле?
И есть ли — ты?
© Ksenia Reznikova 2019
